СОЛНЦЕ

Том 10

В ЛУЧАХ ЗАХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

Посвящается всем добрым людям Земли.

  „Auf die Berge will ich steigen,

wo die freien Winde wehen . . ."

J. W. Goethe

„Духовной жаждою томим  

В пустыне знойной я влачился . . ."

А. Пушкин. „Пророк"

Но даже в самом диковинном и невероятном сне мне никогда не снилось, что когда-то, на закате дней своих, после долгих лет заключения и на исходе жизненных сил, потеряв очаг и землю, родных и друзей, потеряв всё, кроме желания содействовать улучшению жизни на земле, я вместе с Людмилой буду „заряжён" в некое дальнобойное орудие и „выстрелен" на Запад. . . Так когда-то в романе Ж. Верна „Полёт на луну" „выстреливали" на Луну людей. . . И вот всё это, по не до конца разгаданному замыслу Господнему, всё-таки свершилось. Выстрел грянул, и недобровольная „высадка" на Луну-Запад произошла.

Ещё в лагере 3-5 в пос. Барашево Мордовской АССР, в тюрьме КГБ в Саранске, в Центральной тюрьме города Таллиzна („Батарее") работники советской политической полиции - КГБ, вызывая на допросы-беседы, заявляли мне, что заключение меня не исправило, к советскому государству я настроен враждебно, такие враги советскому обществу не нужны и поэтому мне откроют „зелёный путь на Карфаген". Как потом мы с моими друзьями-соузниками догадались, „Карфаген" символизировал мир, обречённый и предназначенный к уничтожению. Это была совершенно новая тактика КГБ. До этого, т.е. в 1978-79 г.г. до меня в лагере доводились намёки, что мне уготована скорая „встреча с Марксом". Это допускало лишь одно толкование - обречён и предназначен к уничтожению я сам.

Что касается меня, то эту игру в „Карфаген" я воспринимал как неумную провокацию, неуклюжую попытку выведать мои намерения и настроения. Сам же я, изнурённый долгой борьбой, измотанный многолетним заключением и потерявший здоровье, ни о каком выезде на Запад даже и не помышлял. Я мечтал лишь посильно продолжить мою борьбу, опубликовать на Западе некоторые мои духовные и общественные работы и, наконец, если придётся, достойно умереть на родине. Да и кому я нужен на Западе, без языка, друзей и работы, в чужой стране, где и своих то хлопот полон рот - думал я. Да и наслаждаться благами, созданными и достигнутыми другими народами, казалось делом мало привлекательным и не очень благородным.

Итак, я вышел из заключения по окончании срока в январе 1981-го г. Власти „милостиво" разрешили жить мне в Таллине и прописали к Людмиле. Но поставили под административный надзор, что представляет собой форму домашнего ареста. Запрещалось отлучаться из дому после конца рабочего дня, в вечерние и ночные часы, появляться в общественных местах, выезжать за черту города, устраивать дома „сборища". Каждую неделю надо было лично отмечаться в отделении милиции, вечером часто приходили незванные гости - офицеры милиции, дружинники, военные патрули и чины КГБ в штатском. Проверяли, дома ли я. Им достаточно было два - три раза, в неурочный час, не застать меня дома, как я снова был бы водворён в тюрьму и лишён свободы до 3-х лет. Страдая тяжёлым сердечно-сосудистым заболеванием, я пытался лечится. Ещё с лагеря я имел третью инвалидную группу и на этом основании, до поры до времени, избегал принудительного труда. Трусливые врачи Тынисмяэской поликлинники отказывались мне, бывшему политзаключённому, дать справку, которая позволила бы мне или не работать, или работать в облегчённых условиях. И милиция всё бесцеремоннее оказывала на меня давление, требуя устроиться хотя бы кочегаром или ночным сторожем. Я отказывался и ожидал новых преследований. Но на земле существуют не только темные силы и люди, пособничающие злу. Через круги эстонской церкви высококвалифицированные эстонские врачи больницы работников водного транспорта тайно, в частном порядке, подвергли меня такому тщательному медицинскому исследованию, которое выпадает, вероятно, на долю одних лишь членов советской номенклатуры. Что и говорить, несмотря на самоотверженные усилия Людмилы по восстановлению моего здоровья, дела мои были плохи. Сердце, кровеносная система, кровяное давление, нервы, почки были за шесть лет „исправления" в ГУЛаге основательно подорваны. Милиция же твердила одно: „Когда начнёте работать?"

А я уже работал - писал дома на тонких папиросных листах сборник „Зарницы возрождения", в котором обобщал свой опыт заключения, организовал отправку его и других материалов на Запад, принимал гостей - единомышленников и сочувствующих, отвечал на многочисленные письма друзей, как на родине, так и заграницей. Приходило много посылок из-за границы. И я вместе с Людмилой ещё раз благодарю за моральную и материальную поддержку наших отечественных и зарубежных друзей различных национальностей. Да благословит их Господь!

Но такая размеренная жизнь продолжалась недолго. . . Не прошло и пары месяцев как начались вызовы в КГБ, где уже недвухсмысленно требовали выезда за границу. Чины КГБ намекали, что они бессильны что-либо изменить, ибо наша с Людмилой судьба решена в „центре", т.е. в Московском управлении. На наше требование дать нам возможность дождаться хотя бы выхода сына Александра, осуждённого в 1976-м году по политическим причинам на пять лет, последовал отказ. Срок заключения Александра кончался в августе того же года, и мы сообща могли бы тогда обсудить, что делать дальше. Но КГБ оставался непреклонным, намекнул на возможность насильственного выдворения, а сына обещали в августе месяце отпустить вслед за нами.

17-го мая, таможня Ленинградского вокзала города Москвы. Целый ящик вещей не пропускают. Не пропускают и все рисунки Людмилы, в том числе нарисованные ею графитом прекрасные портреты Иисуса Христа, Будды, Махатма Ганди, Владимира Соловьёва, Тейярд де Шардена, Ауробинда Гхоша, Фридриха Ницше, Альберта Швейцера, Николая Бердяева и других мыслителей и вероучителейб оказавших на меня сильное влияние. Оказывается штамп отдела культуры Таллинского Горисполкома стоял лишь на запечатанном сургучём конверте с рисунками, а „должен" был стоять на каждом рисунке в отдельности. Правая рука советской бюрократии часто не знает, что делает левая. Пришлось передать их, а также все вещи Асе Великановой.

Далее широколицый пограничник медлительно и важно проверяет наши зелёные выездные визы, сверяя их с какими-то своими списками, после чего бесмолвно пропускает нас к самолёту. На наших визах стоит отметка „СУ", что мы расшифровываем, как „специальное указание".

Самолёт „ТУ-134" явно недогружен, но вокруг нас внушительно рассаживаются шесть дюжих молодцов в штатском очень решительного вида. За что же такая честь? Боятся ли, что сбежим? Или в страхе перед капиталистическим „адом" захватим самолёт и повернём его обратно на Москву? . . . Через полтора часа - аэродром Швехат, Вена. Шестеро молодцов буквально конвоируют нас до поджидающей группы то-ли австрийских пограничников, то-ли израильских солдат, вооружённых автоматами. И убедившись, что автоматчики взяли нас под свой неусыпный надзор, шестёрка таинственно исчезает, словно растворившись в весеннем воздухе. Затем под конвоем, в автобусе „ХИАС", нас везут в транзитный лагерь для эмигрирующих из СССР. Лагерь окружён высокой бетонной стеной, на вышках стоят вооружённые часовые и слышен лай овчарок. Что-то очень знакомое! Первый день в свободном мире начинается с лагеря - иронически думаю про себя. Очень символично!

Население лагеря, главным образом, советские евреи, эмигрирующие в Израиль и в США. Публика интеллигентная, живая и какая-то свойская. Все оживленно делятся своими планами, знаниями и сомнениями, много расспрашивают нас и охотно дают полезные советы. Обращение работников „Сохнута" - вежливое, пища - скромная, „кошерная", но хорошая. В спальных помещениях - двухэтажные нары, но постели мягкие и кругом чистота. Нас отделяют от остальных, ибо в нашу судьбу вмешиваются эстонские эмигрантские организации.

Всё это привело к тому, что уже в этот же день супруги Пярты взяли нас на несколько дней к себе и поселили в гостиной. Мы прожили у них четыре дня. За это время нас навестили сотрудник радио „Свобода" Юри Эстам, представители австрийского Эмнести Интернейшнл /АI/, советские диссиденты Кронид Любарский и его жена Галина Салова. От них мы получили первоначальную информацию о жизни на Западе. Затем мы купили билеты и с чемоданами поехали в Неизвестность.

Ещё через четыре дня нас отправили в Мюнхен, где, в виде исключения, разрешили ждать решения по нашему заявлению о предоставлении нам политического убежища. На перроне вокзала в Мюнхене нам устроили торжественную встречу. Нас встречали представители немецкого АI, опекавшие меня все эти годы, сотрудник радио „Свобода" Ю. Шлиппе, эмигранты Лера и Егор Давыдовы, Кронид Любарский, его жена Галина Салова и другие. Первые три дня мы остановились у Любарских, где нас навестил представитель эстонских кругов доктор Ольгерд Ауле. Он впоследствии много поможет нам.

Затем мюнхенский Социаламт (служба помощи бездомным и бедным) предоставил нам комнату в 12 кв. метров с душем в коридоре, в чистеньком пансионе „Швабингер Блайбе", которую оплачивал, и выдал мне на одежду, пропитание, транспорт и другие расходы - 365, а Людмиле 295 марок, итого 660 марок в месяц. На это с трудом, но прожить можно было (немецкий рабочий в среднем получает чистыми около 2200 марок). Немецкая социальная служба нас поддержала. И всё-таки мы оказались за границей без очага, без работы, без языка, без родных, и, на первых порах, без друзей. Кругом чужие люди и непривычный образ жизни. Это переживалось очень тяжело.

В таком трудном, душевном и материальном положении мы всё же не были брошены на произвол судьбы. Нам помогли лишь немцы и эстонцы. Русские эмигранты всех трёх волн, которых в Мюнхене и в Германии немало, тогда, на первых порах, не помогли нам ничем. Хотя приезжали знакомиться и говорили приветливые, бодрящие слов. Я часто спрашиваю себя - куда же девалась, пропала пресловутая русская отзывчивость, доброта и сострадание к обездоленным, тем более у православных русских? И откуда взялась отзывчивость и готовность помочь у „равнодушных" и „скуповатых" немцев, у „суровых" и „холодных" эстонцев, какими их рисуют российские мифы? Нам помогла обзавестись самым необходимым Моника фон Плятте, передала единовременное денежное пособие фрау Элизабет Курц (АI), снабдил какой-то одеждой католический священник отец Карл.

Во Франкфурте мы познакомились поближе и с людьми „Посева", оказавшими на нас хорошее впечатление.

В августе мы участвовали в католическом конгрессе „Кирхе ин Нот" (Церковь в беде) в Кёнигштейне, посвященном положению церкви в Восточной Европе. Я выступил на конгрессе и призвал спасти недавно арестованного и помещенного в психобольницу эстонского священника Велло Салума. Позднее, после работы конгресса, я побывал на сторожевой башне старого кёнигштейнского замка, откуда открывался прекрасный вид на лесистые Таунусские горы. В дни конгресса в центральной газете Баварии „Зюддойче Цайтунг" на третьей странице появилась длинная статья об истории и судьбе нашей семьи.

Познакомился я и с уважаемой Ириной Альберти-Иловайской - редактором „Русской мысли", и с её сотрудниками. Я напечатал в газете пару своих статей, и участвовал в пресс-конференции на авенью Де Клебер с Лех Валенсой - вождём „Солидарности", который посетил в то время Рим и Париж.

В православной церкви на Рю Дарю Арина познакомила меня с господином Н. Струве, редактором „Вестника РХД". Он холодно на меня посмотрел, подал на секунду три пальца и отвернулся. В дальнейшем я видел уже одну лишь его стройную спину. Так он мне и запомнился - человек-спина. А я всё-таки пострадал не только за свободу Эстонии, но и за демократическую Россию, был верующим и в его журнале когда-то печатались и наши материалы. Не мог он не читать и моих статей в „Русской мысли" в 1978-1979 г.г. . . .

Своеобразной была встреча и с Владимиром Максимовым, редактором журнала „Континент". Принял он меня вежливо, но насторожённо. И решил дать мне слово в своём журнале почему-то только в рамках строго эстонского вопроса. Всё, что я потом написал в статье „Эстонский узел" о России, об Европе, о сближении Запада и Востока, он безжалостно вычеркнул. Впоследствии он, видимо, занесёт меня в свой „серый" список - не враг, но печатанию в журнале не подлежит. . . Н. Горбаневская, которую я посещал в Москве, ничем не показала, что помнит наше знакомство и смотрела на меня как на пустое место.

Познакомились мы и с супругами Синявскими, с Г. Андреевым и с другими, для которых я также, в лучшем случае, ничего не значил. Если добавить сюда, что в Мюнхене Кронид Любарский проявлял раздражительность по поводу моих самостоятельных встречь с людьми, особенно с посевовцами, а люди „Посева" дулись на меня за очень тесные связи с эстонскими кругами, то можно сделать единственный вывод: для русской и советской эмиграции, для её правозащитного и националистического крыла я был, есть и остаюсь, в основном, чужеродным телом.

Остро стоял вопрос о трудоустройстве. В редакции „Русская мысль" Людмиле предложили место наборщицы с зарплатой 5-6 тысяч франков (это около 60% от средней зарплаты немецкого рабочего). Это было бы для неё на первых порах неплохо, но Париж социально производил удручающее впечатление, и я не видел для себя там никакой возможности устроиться на работу. Так мы и уехали в Мюнхен, увозя с собой смешанные впечатление.

Я исполнял свой долг перед эстонским народом и дальше, выступал перед шведским телевидением, выезжал в Уппсала, в Вастероз и Эскильстуна. Везде нас принимали очень сердечно и тепло, хотя некоторым не очень нравилась моя неэстонская фамилия и то обстоятельство, что Людмила не говорила по-эстонски. Это делало нас в отдельных случаях, конечно, не совсем и не до конца „своими".

Но тут произошло неожиданное. В Стокгольм ко мне позвонил Борис Георгиевич Миллер, организовывавший мне двухнедельную программу встреч в Англии. Она начиналась, по его плану, 16-го ноября. Я просил отменить встречи, запланированные на первые два дня, ибо моё турне по Швеции ещё не кончилось. Но он не согласился, говоря: „К министрам не опаздывают". Тут я совершил ошибку и дал согласие прервать своё турне, не желая подводить Б. Г. Миллера. Пришлось распрощаться с Людмилой, которая затем одна выехала из Стокгольма в Мюнхен, выступить еще в Норчёпинге и оттуда, выложив собственные 800 марок, вылететь в Лондон. „Министром", к котрому надо было поспеть именно 16-го, оказался Бриан Крозьер, общественный деятель, поговоривший со мной довольно поверхностно и незаинтересованно.

В этот же день я дал интервью работнику Би-Би-Си Ивану Сапиету и в Либеральном клубе познакомился с доктором Иайном Эллиотом, редактором журнала „Совиет Аналист". Последние две встречи были интересными и мне заказали две статьи. Но всё-таки всё это могло состояться и на два дня позже.

В следующие дни мы посетили Форин Оффис, Британское министерство иностранных дел, и встретились там с Том Арнольдом, руководителем Восточного отдела. Далее мы встретились с членами британского Парламента от консервативной партии Дэвидом Эткинсоном и Раймондом Уитни, с руководителем международного отдела штаб-квартиры консервативной партии Скоттом Гамильтоном, дельным и симпатичным человеком, а также с журналистами „Таймс" и „Дейли Телеграф".

Моим неизменным гидом и переводчиком был хорошо относившийся ко мне Юра Миллер. 20-го ноября я выступил перед русскими эмигрантами в Польском клубе, а 23-го посетил Кестон Колледж, иследующий положение религии в Восточной Европе. 25-го ноября я встретился во второй раз с Владимиром Буковским. Ранее мы встречались с ним в Париже, в редакции журнала „Континент". Встречал меня В. Буковский оба раза несколько насторожённо, ничем особенным не интересовался, никакого сотрудничества, содействия или помощи не предлагал. На том и расстались. . .

Затем мы посетили редакцию журнала „Индекс он Цензоршип", штаб-квартиру Эмнистой Интернейшнл, где произошло интересное знакомство с Богданом Нахайло, ведавшим делами Советского Союза. Познакомился я и с известными советологами Г. Скеммелом и позднее с Питером Рэддуэйем. Последний подарил мне с дарственной надписью изданную на Западе „Программу ДДСС", соавтором которой я в 1969-м году был. Гонорары от моих статей и некоторых интервью смогли покрыть дорогу из Швеции в Лондон и из Лондона в Мюнхен.

Вторая новость была не лучше. По-прежнему остро стоял вопрос о трудоустройстве. С одной стороны, через немецкие круги АI директор немецкой автомобильной фирмы БМВ господин фон Кунхейм предложил мне место инженера в своей фирме, что соответствовало моему образованию. С другой стороны, в начале сентября 1981 г. директор Балтийских редакций радио „Свобода" Ян Пеннар предложил мне место составителя правозащитных и религиозных программ в эстонской редакции. Хотя первое предложение сулило в два - три раза большую оплату труда, чем на радио, я всё же принял предложение Пеннара и написал заявление. Дело свободы и духовного просвещения было мне намного ближе дела техники и автомобильного производства.

Металась в поисках работы и Людмила. В Париже она не смогла устроиться, т.к. я связывал свою работу с Мюнхеном. Предложение редакции журнала „Посев" работать наборщицей было неприемлемо, ибо предложенная зарплата не покрывала даже наших настоящих расходов, не говоря о будущих.

В это же время произошла и очень важная для меня встреча. Я встретился в Лондоне с Серафимом Николаевичем Милорадовичем, представителем английского издательства „Оверсиз". С ним мы заключили договор о написании моей книгипо предложению тогдашнего директора Степулковского.

В начале апреля я возвратился в Мюнхен со средним знанием английского языка. Я начал внештатно сотрудничать с эстонской редакцией радио „Свобода" и приступил к написанию своей книги воспоминаний под названием „Зарницы возрождения".

Из эстонских кругов пришло приглашение посетить США и Канаду. Снова пришлось с грустью расстаться с Людмилой. Она не смогла поехать, ибо была занята работой. Но перед этим, затратив много сил и средств на поиски квартиры, я нашёл её, наконец, в 400-х метрах от радио „Свобода". Это было очень удобно для Людмилы в смысле хождения на работу. Квартира была 2-комнатной, находилась на улице Куфштейнер и стоила 100 марок в месяц.

22-го апреля, вылетев из Франкфурта, после 8-часового полёта, я прилетел в Нью-Йорк. При подлёте к материку начался сильный шторм и трансатлантический лайнер бросало в разные стороны так, что трещала обшивка. . . Началась напряжённая работа. Привожу перечень событий. 23-го - визит в консулат Эстонии, 24-го - доклад в Эстонском Доме, 26-го встреча с прессой и посещение редакции „Сучастнисть", 27-го - пресс-коференция в Эстонском Доме и выступление в Колумбийском университете, 28-го - визит в посольство Канады при ООН, посещение Дома Свободы (Фридом Хауз) и визит к бывшему диссиденту генералу Петру Григорьевичу Григоренко, 29-го - встреча с редактором журнала „Комментери Мэгэзин" с господином Норманом Подгорец, 30-го - визит в посольство США при ООН и встреча с послом К. Гершманом, встреча с американской общественной комиссией по наблюдению за выполнением Хельсинкских соглашений (Хельсинки Уотш), переезд поездом в Лейквуд и выступление в местном Эстонском Доме.

Май месяц был не менее напряжённым: 1-го мая переезд поездом в Вашингтон и выступление по телевидению, 2-го - выступление перед эстонским обществом в Вашингтоне, 4-го - визит в Восточный отдел и в Отдел прав человека Госдепартамента США, 5-го - выступление в Конгрессе США перед Комитетом по сотрудничеству и безопасности в Европе, 6-го - встреча в Белом Доме с советником Президента по национальной безопасности Ричардом Пайпсом, выступление в Конгрессе США перед Комитетом ад хок по делам Прибалтики и Украины, 7-го - интервью эстонской и русской редакции радио „Голоса Америки", переезд поездом в Балтимор и выступление перед эстонским обществом, 8-го - полёт из Вашингтона в Детройт, во время которого мы попали в торнадо, бушующее над озером Эри, встреча с украинскими деятелями и участие в банкете латышкой национальной организации „Даугас Ванаги", 9-го - пресс-конференция, посещение эстонской церкви и музея Генри Форда.

10-го мая происходил полёт из Детройта в Торонто, крупнейший центр Канады. При приземлени лётная полоса оказалась внезапно занятой и во избежание столкновения с другим самолётом наш лайнер, форсируя двигатели, в последний момент, резко взмыл в воздух. Он ещё долго кружился над Торонто, дожидаясь нового разрешения на посадку, а среди пассажиров началась паника. В тот же день был приём у консула Эстонии в Канаде Илмара Хайнсоо и визит в редакцию газеты „Торонто Сан". 11-го - я поднялся на самое высокое сооружение в мире (более 500 метров высотой), на телебашню Торонто, затем, во второй половине дня, выехал в Оттаву, столицу Канады. 12-го - визит в МИД Канады и банкет в канадском парламенте. 13-го - возвращение в Торонто и выступление в Эстонском Доме. 14-го - консул Эстонии награждает меня „Крестом за заслуги перед Эстонией" и во второй половине дня, с разрешения МВД Канады, едем в тюрьму особого режима для трудновоспитуемых заключённых, знакомиться с условиями содержания. По сравнению с советскими тюрьмами и лагерями это тюрьма казалась гостиницей с ограниченным правом передвижения. 15-го - едем автомобилем из Торонто в Детройт и по дороге посещаем Ниагарский водопад. Вечером улетаю в Чикаго. 16-го - выступление в Эстонском Доме, 17-го - встреча с представителями газет Чикаго, а вечером поднялись на крышу небоскрёба „Сирс Тауэр", самого высокого здания в мире, 18-го - настал наконец долгожданный день отдыха, но полный частных встреч. 19-го - длительный полёт из Чикаго через Феникс в Лос-Анджелес, омовение в водах Тихого океана, посещение Голливуда, финская баня и банкет эстонского общества, 20-го - пресс-конференция и посещение сказочного Диснейленда, 21-го - встреча с сотрудниками корпорации „Ренд Корпорейшен" и выступление в Эстонском Доме, 22-го полёт из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско, посещение знаменитого моста через залив Золотой Рог, ознакомление с Чайнатауном (китайский городок), поездка в Стэнфордский университет за городом, встреча с Робертом Конквестом, автором книги „Великий террор", и с Михаилом Бернштамом, диссидентом из СССР, 23-го - полёт из Сан-Франциско снова в Лос-Анджелес, участие и выступление на банкете в отеле „Бильтмор", организованном БАФЛ-ом (Балто-Американская Лига Свободы), награждение почётной грамотой мэром Лос-Анджелеса. 24-го - полёт из Лос-Анджелеса в Портленд, 25- го - встреча с местной прессой и выступление в Эстонском Доме, 26-го - полёт из Портленда в Сиэттль, банкет в ресторане телебашни „Космос Нидл" (Космическая игла) и выступление в Эстонском Доме, 27-го - поездка на автомашине в канадский порт Ванкувер и встреча с местной прессой, 28-го - пресс-конференция в Норвежском центре, выступление в Эстонском Доме и возвращение в Сиэттль. 29-го - полёт через весь американский континент из Сиэттля в Нью-Йорк. 30-го - выступление в Эстонском Доме Коннектикута, 31-го - возвращение в Нью-Йорк, во время которого еле избежали смерти в автомобильной аварии. Спасло только чудо!

Программа июня месяца была не менее напряжённой. 1-го июня - новая встреча с американской прессой, 2-го - приём у генерального консула Эстонии Яаксона, 3-го - новая встреча с американской прессой, 4-го - участие в работе БАТУН-а (Балто-американское представительство в ООН), 5-го - выступление в Эстонском Доме на Лонг Айленде, 6-го - посещение самых высоких небоскрёбов в Нью-Йорке „Ворлд Трейд Сентр" и „Эмпайр Стейт Билдинг", 7-го - новая поездка в Вашингтон, в дальнейшем - встречи и выступления в среде русских эмигрантов, знакомство с семьёй священника Потапова, Болдыревых, Мендюк и с другими хорошими людьми, посещение обелиска Свободы, знакомство с Вашингтоном.

В субботу 12-го июня в Вашингтоне происходил конгресс Совета по Защите Свободы под председательством его президента Маркса Льюиса, издателя газеты „Вашингтон Инквайрер". На этом конгрессе он вручил Александру Штромасу, Аркадию Шевченко, Филлипу Николаидису, трём американским гражданам и мне памятные награды за вклад в дело свободы. Вскоре после этого, в середине июня, я вернулся в Германию. . . Я посетил 15 городов США и Канады, покрыл десятки тысяч километров, произнёс тысячи слов, искупая вину советско-русского народа перед эстонским народом и другими народами. Чудом является то, что я выдержал чудовищное нервное и физическое напряжение 55 дней деятельности, трёх опасных положений в воздухе и одну автомобильную аварию, оставшись наперекор всему в живых! В этом я вижу очередное действие Божественного промысла!

В моё отсутствие Людмила привела в полный порядок квартиру и всё наше скромное достояние. Это тоже досталось ей нелегко. В конце июня к нам в гости приехали глава издательства „Бореас" в Англии Эйнар Санден и Юри Лина из Стокгольма. Людмила взяла отпуск, и мы все вместе, на автомобиле Сандена, поехали через Австрию, северную Италию, прекрасное княжество Монако и южную Францию в Сиджес, расположенный в 40 км. южнее Барселоны, на берегу Средиземного моря. В этом городе находилось летнее бунгало Сандена. Мы гуляли по древнему Сиджесу, городу художника Эль-Греко, знакомились с испанской жизнью, навестили знаменитый горный монастырь Монсеррат - центр иезуитского движения, и были целый день в Таррагоне, основанном ещё древнегреческими мореходами. На обратном пути мы познакомились с центром Каталонии Барселоной. Испания, гордая, учтивая и добропорядочная, произвела на нас, по сравнению с Парижем, очень хорошее и незабываемое впечатление. Невыносимой была лишь жара, от которой мало спасали лазурные, но очень тёплые воды Средиземного моря. Были дни, когда мы только лежали, не в состоянии думать, говорить и тем более двигаться. . .

Вернувшись, я возобновил работу над книгой и внештатное сотрудничество в эстонской редакции радио „Свобода". Постоянного места работы, после полутора лет пребывания на Западе, у Людмилы и у меня всё ещё не было. . .

Но в американском радиовещании назревали перемены. Во второй половине этого года старое руководство радиостанции было заменено, и задули свежие ветры. Во главе радиокорпорации РС и РСЕ стал Джеймс Бакли, а во главе радио „Свобода" - известный журналист Джордж Бейли. Как потом выяснилось, он имел список лиц, рекомендованных А. Солженицыным, среди которых был и я. Господин Бейли принял решение с 1-го октября предоставить мне возможность внештатного сотрудничества со скромной, но постоянной, понедельной оплатой, что уже было шагом вперёд. Я начал систематически подготавливать правозащитные и религиозные программы на эстонском, а иногда и на русском языке.

Но греческая современность относилась к нам по-иному. В гостинице наши вещи часто меняли свои места в наше отсутствие, а по городу нас часто сопровождал господин в штатском и с газетой в руках. Когда кончалась предусмотренная путёвкой неделя, из МИД Греции нам внезапно позвонили в гостиницу и потребовали, чтобы мы связались с немецким посольством в Афинах и выяснили, пустят ли нас власти ФРГ обратно в Мюнхен!?? Пришлось этому нелепому и неестественному требованию подчиниться, чтобы не быть высланными в СССР. Разумеется, что консул ФРГ лишь посмеялся над подозрительностью, политической неграмотностью и незнанием международных документов греческих властей. . . Как бы то ни было, поездка в Грецию была основательно испорчена. И хотя греческое туристское бюро „Медина" регулярно присылает нам свои красочные рекламы и проспекты, у нас не скоро вернётся желание ещё раз посетить Грецию.

С 1-го января 1983-го года я получил постоянную работу в эстонской редакции радио „Свобода". С главным редактором Александром Террасом у нас создались добрые и доверительные, а с коллегами - вполне человечные отношения. 20-го февраля мы переехали на новую квартиру. Всё это принималось с чувством удовлетворения и благодарности. Людмила получила более просторный семейный очаг, а я - комнату для работы дома. В моём распоряжении оказалось также больше средств, позволявших обеспечить дальнейшую жизнь Людмилы и совершить в будущем ряд общеполезных, добрых дел.

И всё же приходится с известным чувством горечи отметить, что мне, сделавшему некоторый вклад в дело свободы Востока Европы и пострадавшему за это, имеющему известные журналистские навыки и печатающемуся в русскоязычной и западноевропейской периодике, пришлось целых 19 месяцев быть безработным и 15 месяцев ждать принятия на работу. И я совершенно уверен, что не сменись руководство радио „Свобода" осенью 1982-го года, мне в дальнейшем пришлось бы делать свой вклад не в дело свободы Восточной Европы, а в дело автомобилестроения Западной Германии. Всё это далеко не свидетельствовало в пользу разумности и дальновидности тогдашнего руководства радиостанции „Свобода" и „Свободная Европа".

Не должны на меня обижаться русский народ и другие народы Советского Союза. По мере моих сил я не раз публично ставил вопросы об их страдальческой судьбе и жизненных интересах, о раскаянии и искуплении их вин, об их политическом освобождении и моральном обновлении, о духовном и общественном Возрождении народов Восточной Европы в Единстве, Свободе и Любви. И не моя вина, что ряду русскоязычных журналов эти проблемы оказались совершенно чуждыми. Так, например, журнал „Континент" напечатал одну лишь мою статью „Эстонский узел". Остальные три статьи, посланные журналу в разное время, он под разными предлогами печатать отказался. Больше я туда уже ничего не пошлю. . . Редактор религиозного журнала „Вестник РХД" Н. Струве, которому я послал морально-религиозную переписку с покойным Димой Леонтьевым во время моего заключения, любезно сказал мне по телефону: „В нашем несовершенном мире, Сергей Иванович, не всё благородное может быть напечатано". Издающийся в Брюсселе, впрочем очень почтенный русскоязычный католический журнал „Логос", на моё предложение напечатать эту переписку, загадочно промолчал, что, видимо, в какой-то степени объясняется и тяжёлым состоянием здоровья членов редакции. Зато мои статьи не раз печатала газета „Русская мысль", журнал „Посев", журнал „Религия и атеизм в СССР" и, ругаемый многими, альманах „Вече". Кстати, альманах „Вече", который многие клеймят реакционным, великодержавным и нетерпимым, проявил большую терпимость и большую широту взглядов, чем журнал „Континент", поместив на своих страницах две мои статьи „О раскаянии народов" и „Наращивать мощь или жить по справедливости". Эти статьи шли в разрез с основной политической линией журнала и несли в себе проблематику малых народов, вопрос об их руссификации и обоснование их права на самоопределение. И тем не менее, редакция „Вече" оказалась намного либеральнее и шире „архилиберального" журнала „Континент".

Гораздо больше могут на меня обижаться народы Западной Европы и Америки, ибо я очень мало касался их проблем, интересов и стремлений. Но и здесь нет полной пустоты. В журналах „Вендепункт„ (ФРГ), „Совиет Аналист" (Англия), „Каие дю Самиздат" (Бельгия), на страницах немецкой, шведской, английской, итальянской, американской и канадской прессы я ставил вопросы общие для всех народов - вопросы мира и сотрудничества, сближения Востока и Запада, поддержки и защиты дела свободы, призывал к морально-политическому Возрождению народов всего мира на основе Единства, Свободы и Любви. Но в скором будущем, если Бог отмерит время и добавит силы, я надеюсь восполнить и этот пробел ( Что, как я надеюсь, впоследствии и произошло.

Весь год я вечерами и по выходным дням работал над книгой „Зарницы возрождения", в которой хотел отобразить и передать потомкам свой жизненный опыт, свой опыт борьбы и заключения, а также частицу своих духовных поисков. Сначала я работал одновременно над русским и эстонским текстами, но эстонское издательство „Бореас" оказалось на грани банкротства, а в издательстве „Фааг" возник внутренний разлад по причинам, со мной не связанным. Поэтому работу над эстонским текстом пришлось поневоле приостановить в виду полного отсутствия перспективы напечатания. Тем более, что другие эстонские издательства мне предложений на печатание книги не делали. Для русского текста таких препятствий не было. И русскоязычная рукопись была к осени закончена, а 9-го сентября сдана в лондонское издательство „Оверсиз". Октябрь 1983-го г. ознаменовался двумя событиями. Я впервые посетил международную книжную ярмарку во Франкфурте на Майне. Затем я на три дня вылетел в Вашингтон, где выступил перед подкомиссией Конгресса США по почтовым сообщениям. Я надеялся этим хоть как-то проистановить советскую практику похищения писем, отправляемых с Запада советским политзаключённым, хотя на успех и не надеялся.

Итак, наступил 1984-й год - „год Орвелла" по западным понятиям, год Крысы по тибетскому календарю, что означало действие тёмных, скрытых, разрушительных сил. Многие астрологи и ясновидцы предвещали на этот год роковые события. Советский инакомыслящий Андрей Амальрик ожидал в этом году распада советской империи. Но в этом году не произошло ни новых громких побед тоталитаризма в мире, ни крушения главного очага его, ни других событий, потрясающих мир до самого основания. Роковым он оказался для меня самого.

Но начало года не предвещало ничего плохого. По-прежнему - напряжённая работа на радио „Свобода". По-прежнему - бесконечные доделки и переделки моей книги по требованию издательства, чтение гранок и дача разъяснений, подбор документов и фотографий.

С середины 1984-го года у меня внезапно возникли прекрасные отношения с находящимся в Милане католическим институтом „Руссия Христиана" и с его руководителем отцом Романе Скальфи. Посетив институт, я познакомился со многими деятелями христианско-демократического движения Италии, в котором участвовала, в основном, молодёжь. Это движение называет себя „Мовименто пополаре" (народное движение). Последовал целый ряд приглашений выступить перед многолюдными собраниями участников этого движения. В итоге всего этого, я в июне-сентябре совершил несколько поездок в Милан, Болонью, Парму, Флоренцию, Сальсо Маджоре, Фиденца и в другие города. В своих выступлениях я призывал бороться за идеальную, единую Европу, основанную на Свободе и Любви, в которой бы не было деления на Восток и Запад.

„Будущая Европа - это Мир, Единство, Свобода и Любовь" - так обычно на итальянском языке заканчивал я свои выступления. Итальянская молодёжь и местные общественные активисты обычно восторженными аплодисментами приветствовали этот призыв. Живость, сердечность и радушие итальянских друзей произвели на Людмилу и на меня незабываемое впечатление. Сильным было и воздействие итальянской культуры. Во время приёма у мэра Флоренции мне показали зал, на стене которого Леонардо да Винчи нарисовал свою знаменитую картину „Битва при Ангиери". Меня потрясла также красота флорентийского собора и чудесно было увидеть дом Данте Алигьери, автора „Божественной комедии". Не меньшее впечатление на нас произвели каменно-кружевной Миланский собор, неприступное Кастелло, крепость-замок рода Сфорца - правителей Милана, прекрасные церкви и многие другие достопримечательности. . . Италия нам показалась духовно и душевно богатой, но социально бедной и мало устроенной страной. . .

В октябре я посетил во второй раз международную книжную ярмарку во Франкфурте на Майне, проходившей под девизом - „Орвелл 2000". Я присутствовал на собрании, на котором канцлер ФРГ Гельмут Коль произнёс интересную и содержательную речь, а также встретился со многими друзьями. На этот раз даже Людмила приехала из Мюнхена, чтобы побывать на этой ярмарке, в том числе и на советской книжной выставке. . . . Тоска по родине, жившая в ней все эти годы, выражалась и в этом. 5-го ноября пришла весть, что моя книга „Зарницы Возрождения" наконец, издана. . .

Я не надеялся даже увидеть нового 1985-го года. Однажды ночью, когда мне было особенно плохо, я просил сестру вызвать Людмилу. „Чем же может она вам помочь?" - спросила сестра. „От неё исходит живительное излучение" - ответил я по-немецки. „Штралунг?" - недоуменно перепросила она. Но Людмилу вызывать не стали. Врачи предложили мне операцию на сердце. Я был в отчаянии, но отказался. И я что-то понял. . .

В 1885 г. в Германии Г. Даймлер и К. Бенц изобрели транспортную машину на основе двигателя внутреннего сгорания. Для человечесвта началась автомобильная эра. . .. Для Людмилы и для меня лично автомобильная эра началась 100 лет спустя. И тоже в Германии. 1. апреля 1985 г., несясь по извилистым дорогам Юрских гор в излучине Дуная, я сдал экзамен по вождению автомашины. Представитель Объединения по Техническому Надзору /Т.Ю.В./ ограничился замечанием: „Дас рейхт аус!" /"Этого достаточно!"/. 15. апреля в Мюнхене мне вручили водительские права. 20. апреля я приобрел подержанную, мягко-зеленого цвета /официально „манильская зелень"/ и очень изящную по очертаниям автомашину „Ауди-80", построенную на автозаводе в Ингольштадте. Она была в очень хорошем состоянии. Владелец, молодой немец из г. Мюльдорфа, вскоре уходящий в Бундесвер, с грустью и любовно сказал автомобилю последнее прости и передал ее мне. Людмила нарекла автомобиль просто и сердечно „Савраской".

Дорого и тяжело досталась мне эта маленькая победа в полувековом возрасте. Я потратил на приобретение прав более года времени и почти 2 средненемецких зарплаты. Затраты нервной и физической энергии неизмеримы. Почти столько же зарплат стоил сам автомобиль. Таким образом, полгода надо было работать только на обзаведение автомобильным хозяйством. Каков духовный и мистический смысл этого мероприятия? Я стал обладателем одной из 24 миллионов легковых автомашин ФРГ, губящих своими выхлопными газами леса Германии. Я стал также вероятным участником в каком-то числе 1.640 тыс. автокатастроф, ежегодно происходящих в ФРГ. Я становился также возможным ранящим или получающим ранение в 135 тыс. случаях увечья, убивающим или убитым в 11 тыс. случаях смерти, ежегодно наступающих в ФРГ в результате автокатастроф. Но эта мистически и духовно сомнительная и малооправданная эра породила и что-то новое. 5. мая началась 2. эпоха открытия Западного мира, на этот раз собственной волей и силами, на собственных колесах. В воскресенье 5.5. мы поехали через Фюрстенфельдбрук на озеро Аммерзее, которое встретило нас очень приветливо. Затем через монастырь Андекс и гор. Штарнберг мы возвратились домой. В субботу 18. мая мы объехали озеро Тегернзее, и на следующий день поехали в г. Ландсхут, где еще в 15. веке произошла пышная свадьба сына короля Баварии Людвига Богатого с польской принцессой. Она настолько запала в память баварского народа, что в июне почти каждого года годовщину свадьбы отмечают торжественным и красочным средневековым карнавалом. Сюда сьезжаются тогда сотни тысяч людей со всей Германии. В субботу 25.5. мы посетили замок „сказочного" короля Баварии Людвига 2. Ной-Шванштейн, где его низложили, и находящийся напротив замок Хохшвангау, где он провел свое детство. Заночевали около красивого горного озера Титизее. На следующее утро мы совершили через южные отроги Шварцвальдских гор и швейцарский город Базель паломничество во всемирный антропософский центр в Дорнахе - в Гётеанум. Это округлое бетонное здание, отдаленно напоминающее череп человека, спректировано самим основателем учения Рудольфом Штейнером /1861-1925/. Нас провели по этому очень своеобразному зданию, где гармонично расчитанное пространство пронизывается таинственными эхообразными звуками и разноцветными лучами света, льющегося через огромные витражи. В 1970-1973 г.г. я изучал антропософию по книгам Р. Штейнера, которые мне в Таллине давал покойный ныне г-н. Езер. Это учение заставило меня по-новому взглянуть на мир. Но мне показалось в Дорнахе, что это духовное движение уже прошло свой расцвет и держится на группе энтузиастов. Да и Гётеанум больше напоминал храм-музей, чем штаб всемирного движения. И почему-то нам с Людмилой там стало плохо с сердцем.

В субботу 1. июня мы поехали через озеро Шлирзее в предгорья Альп. На следующий день Людмила торжественно одела на меня крест, освященный на Гробе Господнем и привезенный с Ближнего Востока г-жой Мондич. В воскресенье 9. июня мы посетили сказочный дворец упомянутого уже „сказочного" короля на острове Херренинзель на оз. Химзее.

Людвиг 2., страстный поклонник французского короля Людовика 14., решил здесь, спустя 2 века, построить „Баварский Версаль"; но своими великолепными постройками опустошил казну Баварии, был низложен, затем найден утонувшим в оз. Штарнберг вместе с лейб-врачем и один из флигелей дворца по сей день остался недостроенным. Говоря, что в этом роскошном дворце король ночевал только одну ночь. Следует отметить, что перед этим, 9. июня, мы посетили его дворец Линдерхоф, где король почти в полном одиночестве, вел ночную жизнь в течении почти 20 лет. Многогранная зеркальная зала, где он при свете свечей по ночам мечтал, производит потрясающий зрительный эффект - на каждой зеркальной стене зала многогранного зала виден бесконечный ряд таких же зал, уходящих в даль. Отсюда через горный курорт Гармиш-Партенкирхен и красочное озеро Кохельзее мы вернулись домой. Позднее мы посетили город Ейхштадт и Тройхтлинген, а также проехали всю живописную долину реки Альтмюль-древнее место расселения германских племен. . .

Людмила всегда мечтала, и я немного тоже, после нашей тревожной и неустроенной жизни, на старость лет приобрести, пусть маленький и скромный, но наш собственный очаг. И недалеко от Ангельсхолма мы нашли старенький, одноэтажный домик с двумя комнатами и кухней. Цена ее была низкой, по сравнению с ценами Центральной и Западной Европы; и мы могли бы приобрести ее /30 немецких зарплат/, взяв кредит. Но там не было душа и ванной, воду надо было брать из колодца и санитарный узел находился вне дома. Поэтому Людмила отказалась от этой покупки. Даже возможность перестройки в будущем не убедила ее, ибо она не была уверена в моем здоровьи. . . . А я сожалел, ибо знал, что лучшей возможности Бог, видимо, никогда не пошлет. Возвращались спешно, ибо времени было в обрез. Поэтому пришлось, к огорчению нашему, не выполнить обещания - посетить Вайлей и Назаровых на обратном пути. За день мы покрыли расстояние Мальмё-Франкфурт и оказались у нашего друга Ю. Белова. Отсюда же мы совершили автовылазку во Францию, проехав через Страсбург и Вогезские горы к озеру Жерадмер. На обратном пути, тоже в Вогезах нас застал страшный дождь, который лил как из ведра. В этих тяжелых условиях мы пересекли Вогезские горы и приехали к церкви в Гюнцбахе. Здесь учился играть на органе великий, очень мною чтимый мыслитель и прекрасный исполнитель Баха Альберт Швейцер /1875-1965/, и служил священником его отец. Тут же был дом, где родился Швейцер. Людмила была очень измучена поездкой и переживаниями опасности. Она осталась у церкви. Мне же удалось под ливнем, сбивающим с ног, вкарабкаться на склон горы, где стоял гранитный монумент А. Швейцеру. Здесь я взволнованно произнес клятву-млитву перед светлой памятью творца этики „благоговения перед жизню", на склоне лет поехавшего Тропическую Африку, создавшего больницу в Ламбарене /Габон/ и лечившего здесь больных до своей смерти на 90 году жизни. . .

Затем мы поехали в Карлсруэ поближе познакомится с Е. Габовичем и его женой, оказавшимися приятными людьми. Они недавно приобрели в кредит на 25 лет бетонный дом, стоящий полмиллиона марок. По-моему это было очень дорого, и Евгений взял на себя очень тяжелое бремя. 7. июля мы были уже в Мюнхене. За эти две недели мы проехали 4.551 километр и вернулись обогащенными впечатлениями. Господь поистине хранил нас! Мы много раз находились в пути в опасных положениях, но происшествии не было. Всего за 1 год с апреля 1985 на „Савраске" было наезжено безаварийно без малого 15 тыс. километров. Но кто знает, что принесет будущее. . . .

Именно в это время, как молния с ясного неба, ударила самая горестная весть этого года. 6. сентября я узнал, что в день, когда я копал землю под фундамент /4. сентября/, отделенный от меня 3,5 тыс. километров и 9-ю годами разлуки, в спецлагере Кучино в предгорьи Уральских гор умер мой дорогой и близкий друг, украинский поэт, мыслитель и борец за свободу - 47-и летний Василий Стус. Я провел бессонную ночь, но на следующий день, на едином дыхании, написал некролог на его смерть. Наряду с воспоминаниями М .Хейфеца и К. Любарского он был послан в эфир через радио „Свобода". Володя Малинкович, редактор журнала „Форум", узнал, что передача о В. Стусе глубоко тронула сердца слушателей в Москве и Киеве.

Продолжать строительные работы я был больше не в состоянии и бросил все. Смерть В. Стуса меня глубоко потрясла, еще раз показала как быстротечна наша жизнь и как надо поспешить закончить дело нашей жизни. В этом году, богатом событиями, бывшем началом автомобильной, паломнической и очаговой эпох в нашей жизни началась и 4-я, пока еще очень малоуспешная /апрель 1986/, подготовительно-издательская эпоха. И только к этому была смерть Василя. Надо было начинать тяжелую борьбу за напечатание моих рукописей на Западе. . . Она началась с 10. октября 1986,когда мы с Людмилой приехали на Международную книжную выставку во Франкфурте. Мы пробыли здесь до 14. октября, узнав много интересного. . . 536 лет назад, в 1450 году, 20 лет после сожжения Жанны д(Арк в Руане Йоганн Гутенберг в Майнце изобрел книгопечатный станок, положив начало эре книгопечатания в Европе. На этом станке Гутенберг отпечатал Библию. В 1983 г. в ФРГ было отпечатано 60.598, а во всем мире 765.000 наименовании книг. И хотя в западной печати опубликовано более 30 моих работ, издана книга „Зарницы Возрождения" /Лондон, О.П.И., 1983/, но напечатание моих философских, социологических, лагерных и западоведческих рукописей оказывается задачей почти непосильной. Европейский и американский мир, при всех своих колоссальных возможностях, после непрерывных усилии в течении полугода, все еще оказываются неспособным отпечатать хотя бы одну их моих рукописей. . . .

В конце января, в свете новой тактики, мне предстояло найти приемлемые возможности по переводу рукописей с русского на немецкий. Мой друг Ю. Белов вызвался мне помочь отредактировать рукопись „Слово против меча" и найти недорогих переводчиков. На переделку и перепечатание „Слово против меча" ушло еще несколько недель кипучего труда, в котором деятельное участие приняла Людмила. На католическую Пасху /27.-31. марта 1986/ мы сьездили к Ю. Белову во Франкфурте и вручили ему для перевода две рукописи. Как всегда Юра принял нас очень сердечно, хотя и тяжело переживал семейную драму /ушла жена, пожелав более легкой и „интересной" жизни/. Мы нашли, что каждая поездка к Ю. Белову - это человеческое паломничество. . . .

Но, к сожалению, в момент написания этих строк /10.4.1986/ - полгода с начала борьбы за книгопечатания - все еще нет никаких сдвигов. Нет даже ни одного законченного перевода на немецкий язык. Не увенчались сейчас успехом и попытки устроить на работу на радио „Свобода" очень милых супругов Марковых, эмигрировавших недавно из ГДР в ФРГ, с которыми Ю. Белов познакомил нас во Франкфурте. . . .

Господи, почему так в жизни все трудно дается. Невольно вспомнишь предсмертные слова Владимира Соловьева, сказанные им 86 лет назад /август 1900/: „Тядела ты работа Господня!".

Когда я просил Людмилу в двух словах сказать, чем отличается Запад от Востока, она ответила быстро и просто: „Полны магазины и нет слежки". Этим она иносказательно отметила, что отличие Запада от Востока в Благосостоянии и Свободе.

4. 1966-1977 г.г. были временем Кшатрии или Борьбы. Сюда входит начало поиска и распространение Самиздата, связи с правозащитными кругами, основание подпольной организации „Демократическое Движение Советского Союза" в 1969-м году, и позднее - „Демократическое движение Эстонии", участие в разработке программных документов ДДСС и ДДЭ, создание философских и политических работ, издание подпольных журналов „Демократ" и „Луч свободы", арест и заключение в Мордовских политлагерях, проведение и участие совместно с другими в стодневной политической забастовке, в лагере, в 1977-м году, что я считаю наиболее непряжённым мгновением своей борьбы, и многое другое.

5. С 1977 до середины 80-х годов в моей жизни возникает время Брамина или Проповедничества. Оно началось с принятия на себя обязанностей Секретаря-идеолога ДДСС-ДДЭ, о котором я открыто объявил Советскому правительству из лагеря. Первые статьи, подписанные моим именем, прибывают на Запад и публикуются. После отбытия заключения и изгнания на Запад я продолжаю публицистическую, лекционную и радио-информационную деятельность, проповедуя идеи Свободы, Любви и Единства. Опубликование книги „Зарницы Возрождения" в 1984-м году и подготовка к печати четырёх сборников в 1985-м году, очевидно, означают конец времени Проповедничества. Проповедническая задача моей жизни, видимо, приходит к своему завершению.

Приезжаем домой - дом наш пятиэтажный похож на потревоженный улей: мужчины уже получили повестки из Военкомата, женщины, рыдая, собирают мужей, братьев, отцов; дети, глядя на суматоху и слезы матерей, захлебываются от рева. Отец мой не получил повестки, но тут же ушел на сборный пункт, который в нашем Петроградском районе находился в Доме Промкооперации на ул. Л.Толстого. Он не взял никаких вещей, как был, так и ушел. Через час он вернулся и сказал, что ему предписано вернуться по месту работы, а именно, в Мурманск. Это был город его ссылки, „почет ной ссылки", куда он был направлен Ленинградским обкомом партии . Там он работал до ареста брата мамы, обвиненного как „врага народа", в 1939-м году. Всей семьей в этот же вечер мы выехали в Мурманск. Начался этот день в поезде и закончился также на колесах.

Встретивший нас Ленинград был уже не тот, что 21-го июня: строгий, пустынный, очередей нигде не было. По квартирам началась компания сбора перевязочного материала: бинтов, старых простыней, белья. В нашей школе разместился военный госпиталь и туда каждый день привозили раненных. Большинство мужчин взяли на фронт. Через несколько дней после нашего возвращения ушел на фронт и мой отец. Маму взяли на оборонительные работы под Пулково. Я же осталась девятилетним ребенком совсем одна. Но моя самостоятельность продолжалась недолго. Через пару недель мама вернулась. Город еще не бомбили, но, видимо, ожидали налетов. В квартирах жилых домов стали делать светомаскировку окон, так как электричество еще было. На окна шло все: одеяла, платки, пальто, простыни, кто что имел, а жили не богато и найти лишние вещи было не просто. Дворники следили за тем, чтобы окна были тщательно замаскированы. Позже, когда начались обстрелы, было приказано заклеивать окна бумагой крест на крест, якобы, тогда стекла не разбиваются. Сначала это распоряжение было принято населением с энтузиазмом, но потом люди поняли, что это не спасает, и бросили оклейку окон. В городе началась эвакуация. В первую очередь вывозили заводы, фабрики, институты, лаборатории и специалистов для наладки, сборки цехов и исследовательской работы на местах. Почти одновременно с этим была объявлена эвакуация детей. Создавались так называемые детские дома. Дошла очередь и до меня. Хотя мама не хотела меня отдавать в этот „детский дом", но знакомые все наперебой советовали ей отправить меня, и она решилась. Собралось нас бедолаг целый эшелон. На вокзале, конечно, рыдания, крики, наказы писать, советы, как себя уберечь - обычные материнские заботы. Вещей у каждого из нас было не богато: две смены белья и кулечек продуктов из дома. Вот и все. Как можно было отправлять детей без теплой одежды? На что рассчитывали? На что надеялись? Ведь близилась осень, хотя на дворе стоял июль и было жарко. Все было не продумано, плохо организовано. Везли нас недолго. Высадили на станции Вологда и развезли по разным домам в округе. Наш детский дом стоял на пригорке, внизу текла маленькая речушка, в которой мы и мылись и стирали свое бельишко. Прожили мы там не долго. Уже через неделю - полторы стали ходить слухи, что нас отправят дальше, а сейчас, мол, ждут писем от наших родителей. Вопрос стоял так: кто захочет, чтобы их дети вернулись, те поедут обратно в Ленинград, те же, кто согласятся на дальнейшую отправку, поедут дальше. Куда? Кто это знал в тот момент? Везли туда, куда еще можно было проехать, в полную неизвестность. Разделились, приблизительно, поровну: половина назад, половина дальше. Я попала в число первых. Сюда нас везли еще в дачных пассажирских вагонах, обратно - уже в товарных с боковыми нарами в два этажа. Сколько мне предстояло путешествовать по стране вот в таких вот „телячьих" вагонах, как их тогда называли? Но это будет позже, а сейчас я лежала на нарах второго этажа и делилась нехитрыми детскими секретами со своей подружкой. И не ведали мы, что это наша последняя задушевная беседа, что одной из нас уже через несколько часов не будет в живых. Выехали мы под вечер и ночью наш эшелон попал под бомбежку. Состав остановился. Воспитатели открыли дверь и скомандовали: „Бегите в ближайший лес!" Мы выпрыгнули из вагона. Кругом тьма, которая освещалась только разрывом бомб, голое поле и где-то вдали чернел лес. Мы с подружкой, ее звали Нюся, выпрыгнули вместе, упали. И тут последовал страшный взрыв. Очнулась я в полной тишине. Долго не могла понять, что произошло. Когда пришла в себя, то побежала к лесу. Блуждала я долго. На мои крики никто не отзывался. Приближался рассвет. Очень хотелось есть. Не знаю, как назвать действия наших воспитателей, давших нам на дорогу в качестве „сухого пайка" по два сырых яйца. Что от них осталось в ночной сумятице? - одна скорлупа. Забыв обо всем, я начала собирать ягоды, которых в этот год было наредкость много. Вдруг я вдали услышала голоса. Прислушалась, их было много. Кто-то кричал, аукал. Я откликнулась. Занимаясь сбором ягод, я довольно далеко зашла в лес, а ребята, как выяснилось позже, бродили здесь еще с ночи. По дороге к составу нашлись еще несколько человек. К вагонам мы подходили уже гурьбой. Состав стоял на прежнем месте. Со всех сторон к нему тянулись в одиночку и группками дети. Залезли в вагоны и., забравшись на нары, стали вспоминать события минувшей ночи. Нюси я больше не видела, она погибла при бомбежке, и не только она одна, как позже мы узнали. До вечера мы ждали нового паровоза и отцепления двух пострадавших во время налета вагонов. Остаток пути прошел благополучно, и к утру мы прибыли в Ленинград, где нас встречали взволнованные и истерзанные неизвестностью родители. Весть о бомбежке дошла до города, и родители, извещенные о нашем прибытии, уже долгие часы ожидали эшелон. Радость встречи с родными и близкими заглушил голод, ведь мы вторые сутки были без еды. Так закончилось разделение судеб ленинградских детишек на две: одним было суждено мытарствовать без дома и родных по „детским домам", другим было суждено изведать и голод, и холод, и бомбежки, и обстрелы, и потерю родных и близких, которые погибали, чаще всего, раньше их. Так закончилась для многих из нас эта нелепая эвакуация из Ленинграда в Вологду. Впереди была осень и страшная блокадная зима.

Осень была, пожалуй, самым деятельным временем для населения города. Коммунистическая партия и советское правительство были заняты переброской в тыл заводов и фабрик, которые могли быть в короткий срок переоборудованы в предприя- тия, дающие военную продукцию под лозунгом: „Все для фронта, все для победы". А население города ковало бытовые резервы, ибо, как говорили старые люди, быть страшному голоду. Все ринулись за черту города на поля, куда еще можно было проехать на казенных полуторках и трехтонках, за оставшимися после уборки нижними капустными листьями (хряпой) и перекапывать картошку. Продукты тогда еще регулярно выдавались по карточкам. 8-го сентября 1941 г. разбомбили Бадаевские склады. Горели они несколько недель. Патока текла по улицам. Люди собирали ее. Позже собирали и землю, впитавшую в себя горящий сахар. На черном рынке в эту зиму продавали куски этой земли. Мне не довелось ее попробовать, но от других я слышала, что она имела не только и не столько сладкий вкус, сколько жирный и противный до тошноты. Этот день стал днем ленинградской трагедии. Горели не склады, горели человеческие жизни. Еще тогда, в сентябре, было ясно, что город обречен на вымирание. 28-го сентября сомкнулось кольцо блокады вокруг города. А двадцать дней до этого сгорели городские продовольственные склады. Трудно себе представить, как могло случиться, что развозились, укрывались книги крупнейших, ценнейших библиотек, сокровища музеев и дворцов, эвакуировалось оборудование заводов и фабрик, а продовольственные склады оставались на месте? Знали же ведь власти, что будут и бомбежки и обстрелы, и что очень велика возможность попадания в склады снарядов и бомб, и, больше того, именно их в первую очередь будут бомбить. Почему же не раздали продукты населению, как это было сделано в Москве? Почему не развезли по складам магазинов, хлебозаводов, по складским помещениям города? Почему не рассредоточили эти колоссальные запасы продовольствия для миллионного города? Почему именно ленинградцы должны были испить эту горькую чашу людских потерь от голодной смерти? О том, что это простая халатность или нехватка времени, не могло быть и речи. Ведь времени было два месяца и многое можно и нужно было сделать в этом плане. А что было сделано? Ничего! Все эти вопросы возникли не сейчас и не только у меня. Они витали в воздухе в те страшные осенне-зимние дни. Об этом говорили в очередях, на службе, на улице. Но был хороший и соответствующий моменту ответ у власть имущих: „Немцы блокировали город. Немцы обескровили Ленинград". Все просто и убедительно, когда враг стоит у ворот в полном смысле этого слова. Виновник найден, все ясно, и точка. Но народ понял и другое, что этой темы лучше не касаться, лучше не задавать на каждом углу всех мучивший вопрос. Немцы, так немцы. И не только тогда эта тема была нежелательной и даже опасной, но и сейчас, спустя 43 года, ее очень осторожно обходят в своих воспоминаниях бывшие блокадники. Констатируют факт: „Да, Бадаевские склады сгорели и начался голод". Глубоко захоронена истина: кто умер - не заговорит, кто жив - молчит, а время и этих приберет. И не этим ли объясняется столь затянувшееся молчание о жизни, о повседневном быте блокированного города? Много написано об обороне города, о том, что сделано было для населения голодающего города страной великой, о военных операциях по прорыву и снятию блокады, но голосов самих блокадников, воспоминаний очевидцев, чудом выживших, пришлось ждать 35 с лишним лет. Чего ждали все эти годы? - что вымрут все бывшие блокадники...? Что правда, то правда - не много их осталось. В журнале „Новое время" №11, за 1978 год были опубликованы главы из „Блокадной книги" писателей Адамовича и Гранина. Эта книга - страшный документ преступления, совершенного не немцами, а „родной" советской властью. На страницах этого труда Адамович и Гранин, вставляя свои комментарии в воспоминания блокадников, не раз извиняются за столь долгое молчание, объясняя его гуманизмом, не позволявшим бередить раны, переживших ту страшную зиму. Какая забота, какое внимание! Но так ли это? Я хочу, чтобы меня поняли правильно. Ни в коей мере я не оправдываю преступлений немцев во Второй Мировой войне и по отношению к мирному населению Европы и России. Но Германия понесла страшное наказание за свои злодеяния, и до сих пор наказана разделением страны на две части. Но в ленинградской трагедии виновны не только и не столько немцы, но, главным образом, советское правительство, допустившее уничтожение Бадаевских складов и тем самым обрекло население города на голодную смерть. И не потому ли очень быстро был закрыт музей „Блокады Ленинграда" и слит с музеем Истории Ленинграда. Он просуществовал всего несколько месяцев. Я была в нем, и, надо сказать, что несмотря на то, что это я сама пережила, впечатление было ужасающее: как-будто снова вернулась в ту жуткую зиму. Собрали и оформили его (я так думаю) блокадники. Только они могли сохранить весь колорит голодного ужаса, холодной и темной зимы смертей. Чтобы не возникало у сегодняшнего посетителя, да еще, не дай Бог, иностранца нежелательных вопросов зачем да почему - слить его с другим музеем, растворить эти ужасы в богатой и прекрасной истории города. Сейчас не могу точно припомнить, когда начались бомбежки и обстрелы, но первое время они действи- тельно приводили в ужас. При объявлении воздушного налета, все бросались в бомбоубежища. Брали с собой все, что могли унести: теплые вещи, постель, продукты, дети тащили игрушки, старики - свои реликвии. Бомбоубежища были темные, неустроенные, чаще всего сидели без света, в духоте. Я не случайно на первое место поставила теплые вещи. Дело в том, что когда в дом попадала бомба, то люди погибали от холода в бомбоубежищах, пока их находили и откапывали. Пока была вода, то зачастую население гибло в затопляемых бомсбоубежищах. Бомбоубежище разбитого дома, как правило, было могилой для тех, кто там находился, заваленные остатками дома умирали они от недостатка воды, воздуха, пищи. Люди поняли, что тратить силы на то, чтобы спускаться с пятого-шестого этажа в бомбоубежище, не стоит. В них просто перестали ходить. В народе было замечено, что лучше всего во время воздушного налета или обстрела, укрываться в тамбурах между входными дверями, они оставались целы. А месяца через три и вообще перестали обращать внимание на обстрелы и бомбежки, оставались дома и продолжали свои дела. Помню, как собираясь ко сну, мама говорила мне, что нужно одеться на случай, если дом пострадает и нас завалит. Одевалось все, вплоть до шубки и валенок с калошами. За пазухой иногда было что-то съестное. И вот в таком полном „боевом снаражении" укладывались спать. Несмотря на то, что бомбежки и обстрелы усиливались, спасало нас одно - немецкая точность. Еще тогда, в 41 - 42 годах оценила я ее. Обстрелы и налеты начинались в строго определенное время, минута в минуту. Это и объясняет тот факт, что от снарядов и бомб погибло значительно меньше людей, чем от голода. Об этом рассказывают в своих воспоминаниях и сами ленинградцы.

Так вот, собирались мы на ужин и делили все поровну между пятью. Едим и не спускаем глаз с часов, которые повесили на кухне, успеть бы до семи, когда начнется налет. Наш малыш Вовочка всегда съедал все первым. Он очень боялся, что взрослые успеют все съесть, а он нет. Ел он смешно. Заталкивал еду за обе щеки и закрывал рот ладошками, чтобы не сыпались крошки. После ужина можно было идти спокойно спать- сегодняшний рацион съеден, больше ждать нечего. Ровно в семь часов вечера метроном прекращал свое нудное щелканье и диктор очень торжественно объявлял о налете вражеской авиации на город. Но мы в „полном боевом обмундировании", как прозвала его мама, уже лежали в своих постелях.

Сентябрь-октябрь были очень беспокойными месяцами. До окон нашей кухни доносились пулеметные очереди. Враг был уже совсем рядом. Передачи радио сократились до минимума, ограничиваясь сводками информбюро, патриотическими песнями и выступлениями. Всех мучал один вопрос - будет ли город захвачен немцами или нет. Этот вопрос обсуждался и на нашей кухне взрослыми. Помню один из сентябрьских дней. Сижу в комнате, рисую и, вдруг, до меня доносится разговор из кухни. Сначала голос соседки слышу: „А что, Ксения, делать будем, если город возьмут?". И мамин ответ, который помню дословно до сего дня: „Для меня вопрос решенный. Илья (мой отец) коммунист и на фронте. Немец не пощадит. Я себе и Люсе камень на шею, и в Неву". Конечно, этот разговор был не для моих ушей, но произвел на меня страшное впечатление. Что-либо спрашивать я не могла, понимая, что подслушала разговор, хотя и не желая этого, но сделала для себя вывод: надо постоянно слушать радио, надо не пропускать ни одной сводки информбюро, а в случае чего, бежать из дома. Главное не пропустить момент. Куда бежать, к кому бежать и что делать дальше, я не думала. От этой большой, черной и, как мне казалось, магической тарелки, которая называлась репродуктором, я не отрывалась. Продолжалось, правда, это не так долго, так как появилась более насущная забота - выжить не в занятом немцами городе, а в блокированном и голодном городе.

„Умерли все. Осталась я одна". (Из дневника Танечки Савельевой).

Как ни готовились к этой зиме, она оказалась страшнее жуткого сна на яву. Хлебные нормы уменьшались с каждой декадой, дойдя до 125 граммов хлеба. Другие продукты не выдавались. Город затих. Морозы крепли. Голод, уже косивший людей, приготовился к последней схватке с оставшимися в живых. Даже квартиры пропахли голодом. Да, есть и такой запах, пусть не удивляется читатель. Голод имеет свой запах. Его трудно объяснить или описать. Он ни с чем не сравним - это сочетание последнего дыхания умирающего от голода человека с затхлым воздухом опустевшей и нетопленой квартиры. Но люди сопротивлялись, кто как умел. Каждый день я ходила за хлебом в ближайшую булочную. Помещение ее было очень маленькое. На прилавке горел фитилек (света уже не было). Продавщица внимательно рассматривала талоны на хлеб, резала очередной из них, затем отвешивала пайку и обязательно с довеском. Работала она очень медленно, а очередь стояла большая. Всем места в булочной не хватало, а место это было желанное: там было все же теплее, чем на улице, и пахло хлебом. Стоять же на улице было нестерпимо холодно. Запомнился мне такой случай. Стоим в очереди и около нас крутится мальчонка, приблизительно моего возраста, может быть, чуть помладше, лет 8 - 9. Вся очередь, в том числе и я, очень внимательно следим за ним, чтобы он не проскочил в булочную без очереди. Он был страшно худ, грязен, в какой-то, видимо бабушкиной старой кофте, огромные не по росту валенки, на голове повязан шерстяной платок. Он все время прыгал с ноги на ногу и хлопал себя красными от мороза руками. В какой-то момент меня что-то отвлекло и вдруг слышу крик: „Помогите!". Тут произошла свалка. Вся очередь ринулась на этого мальчика, сбила его с ног и била кто чем - ногами, кулаками, сумками. Рядом стояла старушка и плакала, причитая: „Всю пайку, всю пайку отнял негодник!". Женщины не унимались, продолжали бить парня, а он, лежа на снегу, под ударами, сыпавшимися на него, ел хлеб, прижав его ко рту обеими руками и не обращая никакого внимания на окружающую его толпу. Неожиданно толпа отпрянула от него. Он неподвижно лежал на снегу, такой жалкий, скорчившийся комочек, из носа и рта текла кровь, глаза застекленели и с какой-то страшной болью смотрели на толпу. К нему наклонилась старушка, у которой он отнял хлеб, и, перекрестив, накрыла своим платком его лицо. Очередь замерла. Никто больше не произнес ни одного слова. Мальчика оттащили к стене дома, и там я видела его труп еще несколько дней, проходя мимо в булочную. Сцена эта запомнилась на всю жизнь, как эталон доведенного до иступления голодного человека. Ведь били-то до смерти этого мальчонку чьи-то матери, бабушки, сестры. Случаи кражи хлеба были не редки, но грабители, как правило, имели больше силы и сноровки, чем этот парнишка, и быстрые ноги уносили их от преследователей. Чаще всего, получив хлеб, человек съедал его тут же или по дороге домой, а дома ложился, чтобы сохранить силы до утра, когда снова можно будет получить дневную пайку.

Глубокой осенью и в начале зимы мама ходила еще на работу в библиотеку. Она, кроме обычных забот о сохранении ценных книг, занималась, как и другие ее коллеги, розысками старинных книг о травах съедобных и целебных, рецептов приготовления живительных отваров и напаров. Дома я оставалась одна. С самого начала войны мамой был введен жесткий и неукоснительный распорядок дня, висевший над моей постелью: подъём в 8-мь часов утра, еда, несмотря на ее малость, три раза в день, запрещалось лежать днем в постели, и далее шел список моих обязанностей. В них входило - убрать комнату, щипать лучины для самовара и ставить его, разжигать печурку-времянку и сушить на ней хлеб, следить за своим бельем (в связи с голодом и недостатком воды появлялись вши), ходить за чечевичной кашей в столовую-кухню, получать в булочной пайку. Где-то, в начале зимы, для семей военнослужащих комсос- тава были организованы кухни, где выдавали по талонам, по ложке на каждого члена семьи, жидкую чечевичную кашу. С походом за этой кашей связано еще одно сильное блокадное переживание. Ходить приходилось довольно далеко и я, желая сохранить силы и зная с довоенных времен все проходные дворы, сокращала свой путь до минимума. Силы нужны были мне для других дел, которыми я уже занималась по соб- ственной инициативе. Но о них позже. Так вот, иду я однажды по нашему школьному двору, скашивая угол, и какое-то детское любопытство потянуло меня заглянуть в бомбоубежище школы, к тому времени совершенно заброшенному и никем не посещаемому. То, что я увидела, потрясло меня. На площадке, где кончались ступень- ки, перед дверью в бомбоубежище, на полу, вниз лицом, лежал голый ребенок лет 4-5 со срезанными ягодицами. Я, как ошпаренная, отскочила от лестницы и без передышки бежала до кухни-столовой, мне казалось, что кто-то меня преследует. Дома я не рассказала об этом, понимая, как ужасно то, что я видела, и не желая расстраивать маму. Несколько дней я наотрез отказывалась идти за „кашей", но голод взял свое и, выбрав другой короткий путь, я продолжала походы за ней. После этого случая покойники, которых было много на улицах, уже не волновали меня и не пугали. Ко всему привыкаешь! Случаи каннибализма были не часты, но были, и об этом факте в советской печати не найдете сведений. Приведу еще один известный мне случай. В на- шем доме жила молодая женщина, вышедшая перед самой войной замуж. Муж с первых дней был на фронте. Жила она одна. К тому моменту, о котором идет речь, в квартире из всех жильцов оставалась еще старушка соседка, которая уже не вставала. Выхожу я как-то утром за хлебом и вижу эту молодую женщину, скрючившуюся на лестнице. Вид у нее был страшный, хотя, конечно, и все мы не блистали привлекатель- ностью в ту пору, - растрепанные, слипшиеся волосы, обтянутое пергаментной кожей лицо, громадные глаза, полные ужаса и боли. Я кинулась стучать во все двери и звать на помощь. Никто не отзывался. Побежала в жилищную контору. К счастью там был кто-то из работников. Ей оказали помощь. В ту голодную зиму она родила своего первенца. Ребенок был, видимо, очень слабым. Первое время мы слышали его плач, но скоро он затих. Позже мы узнали, что он умер. Обезумевшая от голода и горя, мать съела свое дитя. Весть эта пришла от тех же работников жилищной конторы, в обязанности которых входило время от времени посещать квартиры и выяснять кто жив, кто умер. Это им было нужно для выдачи карточек, так как живые использовали карточки умерших, а такие случаи были сплошь и рядом. Карточки выдавались по месту работы, если человек работал, или по месту жительства, то есть в конторе при домоуправлении.

Но продолжу рассказ о нашей жизни, о нашей квартире, которая была похожа на тысячи ленинградских квартир. Я уже упоминала о мальчике Вове, жившем рядом с нашей комнатой. Мать его с утра уходила куда-то, и он оставался с глухой бабушкой, совсем немощной. Скучно ему было и страшно одному. Как только мать уходила, он приходил ко мне. Нас объединяла любовь к рисованию. У меня было много альбомов, красок и карандашей. Он часами пыхтел, раскрашивая картинки в книжках и рисовал самолеты, танки. Кушать он не просил, но время отвремени спрашивал меня: „Люся, а когда война кончится, мы будем есть кашу полной ложкой?". Дело в том, что во время наших, давно уже прекратившихся, общих ужинов мама всегда просила нас набирать на ложку каши немного, на самый кончик ложки, и долго, долго ее жевать. Было у нас и еще одно занятие очень увлекательное - листать толстую книгу „О вкусной и здоровой пище", кажется так она называлась. Отец подарил ее маме перед самой войной. В ней были красочные великолепные иллюстрации, на которых были изображены плоды наших грез: хлеб, овощи, фрукты, сочное мясо и так далее. Листать ее было для нас большим удовольствием, но и великим соблазном. Часами мы листали ее, а дойдя до конца, начинали листать сначала.

Я, как более старшая, чувствовала какую-то ответственность за этого тихого смыш- леного парнишку: мыла его, одевала, поила кипятком, сваренным на времянке. Ходил он уже или еще, - не знаю, как сказать правильнее, - очень плохо, еле-еле переставляя ножками, тоненькими, как плети. На улицу я его с собой не брала, боялась, что он упадет, а тащить его сил у меня не было. Сама же я каждый день выходила из дома, то по своим обязательным делам (булочная и каша), то просто походить по улице, поды- шать воздухом свежим, памятуя повторяемые каждый день мамой слова: „Помни, Люся, кто ложится, тот не встает, умирает". А мне так не хотелось умирать! Где-то после Нового года Вовочка уже не приходил ко мне, так как мать, уходя утром на работу, закрывала его в комнате на ключ. Он подходил к двери, стучал, звал, плакал. А что я могла сделать? Поговорю с ним через дверь, почитаю ему и все. Он переставал плакать, чувствуя, что не один. Потом он совсем затих. По утрам я подходила к двери его комнаты, звала, но он не откликался. Вечером приходила его мать и на вопрос моей мамы: „Что с Вовочкой?" - отвечала: „Лежит". Так продолжалось до февраля, когда она исчезла совсем, домой больше не приходила. С тех пор мы ее больше не видели. Что с ней случилось? - кто знает. Может где-то упала и замерзла по дороге домой, может попала под обстрел или бомбежку и погибла, может ушла из дома, чтобы никогда туда не возвращаться. Но так или иначе, время шло, а мы не знали, что же с мальчиком. Однажды мама не вытерпела и привела людей из жилищной конторы. Вскрыли дверь и обнаружили два трупа. Представьте себе узкую, длинную, как трамвай, комнату, стены которой покрылись копотью и сыростью, рамы без стекол, холод, как на улице. Всю обстановку комнаты составляли две кровати, стоящие одна против другой, вдоль стен. Вся другая мебель была сожжена для обогрева. Одна из железных кроватей стояла пустая, не застланная и без матраца, на другой возвышалась какая-то гора из тряпья и одеял. Под всей этой грудой лежал трупик Вовочки, а под матрацем, то есть под ним, был еще один труп - его бабушки. Покойных завернули в одеяла и унесли. Умер еще один ленинградский мальчик, так и не дождавшись, когда кашу можно будет есть полной ложкой. Мама и я были потрясены этим событием. Жили мы дружно, помогали друг другу в тяжкое время и мама не могла так вот отдать их чужим людям. Попросила дружинниц, которые подбирали трупы и увозили, чтобы они разрешили ей самой их похоронить. Они согласились. Вечером мама взяла самодельные дорожки-половики, сделанные когда-то бабушкой Вовы, зашила их в эти дорожки, положила на санки и увезла. В квартире до весны стоял трупный запах. Теперь мы остались в квартире с мамой одни, но ненадолго. До тепла было еще далеко, а сил оставалось все меньше и меньше. Мама уже не ходила на работу каждый день. Часто оставалась дома. В эти дни мы брали ведра, санки и ехали за водой на Неву. По улице, идущей к Неве, брели изможденные люди, волоча за собой саночки с ведрами. Вода расплескивалась из ведер и тут же замерзала, превращая дорогу в сплошные глыбы льда. Идти было тяжело, но самое страшное было впереди. Набрав из проруби воды, надо было подняться с ведрами наверх, по обледеневшему и довольно крутому берегу, и не расплескать воды, и не подскользнуться. Практически и то и другое с первого раза не удавалось и приходилось повторять это восхождение по два-три раза. Добыв с таким трудом и терпением воду, везли ее как драгоценные сосуды, боясь расплескать хотя бы каплю. Вода была второй ценностью после хлеба и расходовалась очень экономно. Однажды собираемся мы за водой: я иду с ведрами впереди, мама с санками за мной, На лестнице темно. Перед самой парадной дверью я спотыкаюсь обо что-то и падаю - громыхают ведра. Мама открыла парадную дверь и подняла меня. Споткнулась я о трупы, зашитые в одеяла, но это меня ничуть не испугало.

Это уже стало повседневностью, вошло в быт, чувства притупились.Трупов на улицах было много: зашитых в дорожки, одеяла или простыни, брошенных на санках - кто-то вез хоронить, да и сил не хватило, - одетых и раздетых,, присевших к стене дома отдохнуть и нашедших в пути вечный покой, занесенных снегом так, что из-под него торчали только скрюченные ноги или руки. Уходил человек из дома и не знал, вернется ли обратно. Квартиры уже не закрывались, приходи и бери все, что осталось, чем, кстати говоря, и пользовались те, у кого силы были, но таких было не много. Основная же масса боролась за выживание, кто как мог. Я уже упоминала, что силы свои берегла для прогулок, во время которых собирала хвою. Сотрудники маминой библиотеки нашли в книгах сведения о витаминных свойствах хвои, а это было таким большим подспорьем в ту зиму. Ходить за хвоей было не далеко, на Крестовский остров, но вот собирать ее было трудно. Тем не менее, я наловчилась и стала ломать нижние ветки, складывать их в мешок, а дома отделяла хвою от веток. Из нее мы делали настойку на воде, предварительно измельчив ее ножом, а потом в ступе. Настой был очень горьким, терпким, но давал силы. Так вот и таскала я эту хвою раз в неделю, а мама делилась ею с сотрудниками. Мне кажется, что она, если и не спасла нас, то очень помогла выжить. Как бы ни было голодно, но 125 граммов хлеба все же давали, а тут наступило время, когда и этого скудного кусочка не стало. Хлебзавод перестал работать из-за отсутствия муки, а вернее сырья для приготовления хлеба, так как муки-то в этом хлебе, можно сказать, почти не было. Прихожу утром к булочной - стоит очередь, а дверь закрыта. Из очереди уходить боялись, потому что надеялись, что каждую минуту может подойти машина с хлебом. Но часы и дни шли, а дверь булочной не открывалась и объявления никакого нет - когда будет хлеб - неизвестно. Люди умирали тут же, стоя в очереди. Их никуда не оттаскивали, они лежали, где упали. А мы, еще живущие, алчно смотрели на дверь и окно: не зажжется ли фитилек в окне, не загремит ли дверной засов. Так по очереди мы с мамой простояли три дня. На четвертый день - уже не хватило сил, не пошли. Мама собрала кое-какие вещи из оставшихся и пошла на рынок, менять их на хлеб. Это был первый и единственный день за блокаду, когда встать я не смогла. Лежала в забытьи, ждала возвращения мамы. А ее все не было. Уже стал смеркаться короткий зимний день, когда хлопнула входная дверь. Очнулась я от холодного комочка под одеялом - это был кусочек промерзшего хлеба. Он был такой твердый, что мне пришлось его отогревать своим дыханием, чтобы откусить. В этот день у нас был пир. Из сумки мама извлекла диковинные вещи: плитки столярного клея, дуранду (спрессованные отходы от подсолнечных семечек), бутылку олифы. Решено было начать с клея. Его сварили, разлили по тарелкам и поставили остывать. В этот день я этого лакомства не получила, мама решила сначала попробовать его на себе, а потом уже дать мне. Утра я дождалась с большим трудом, но зато утром меня ждал большой кусок „студня". Убедившись, что этот „студень" не приносит ничего плохого, мы ввели его в наше повседневное меню, меняя вещи на этот деликатес. И дуранда оказалась вполне съедобной. Ее мы мололи на мясорубке, делали лепешки, добавляя воду, и жарили на олифе.

Приблизительно в это же время, когда началась уборка города, были организованы для детей уроки в школе. Школой служило бомбоубежище. „Уроки"... Это, конечно, было только одно название. Их не было. Мы читали, рисовали, рассматривали картинки в книжках, а самое главное, знакомились. Говорят: „Одиночество - удел сильных", а мы были и слабы, и разбросаны, разрознены по всему району. Мы нуждались в поддержке друг друга, ведь многие остались без родных и близких им людей. Эти „школьные уроки" продолжались не долго - месяца полтора, но нам хватило этого времени, чтобы сдружиться и образовать дружную компанию, которая просуществовала до июля 1942 года, когда снова начали эвакуацию. Когда мы стали не „школьными", а „вольными" детьми, снова предоставленными сами себе и случаю, то совершали совместные прогулки в надежде найти что-то съестное. В конце улицы Ленина (бывшая улица Широкая) находился хлебзавод. Зная, что машины за хлебом приходят рано утром, мы приходили к нему и, как обезьяны, повисали на металлической решетке, ограждающей завод со стороны улицы. Хлебный запах нас пьянил. Каждую машину, нагруженную хлебом и выезжающую из ворот завода, мы встречали с молчаливой просьбой в глазах и надеждой, глядя на ящики с хлебом. Но машины проезжали мимо нас, а мы все ждали, вдыхая запах свежеиспеченного хлеба. В конце концов, мы то ли надоели сторожу, открывавшему ворота машинам, то ли он не мог больше видеть наших алчущих, голодных глаз, он вышел к нам и сказал: „Что вы здесь торчите и теряете время. Хлеб дают в новом здании Печатного Двора". И мы, - о, доверчивые детские души! - ринулись гурьбой туда. Бежали задыхаясь, обгоняя друг друга - только бы не опоздать, только бы успеть, ведь там дают хлеб. Но, как вы уже, вероятно, догадались, никто и никому никакого хлеба на Печатном Дворе не давал. Мы не могли сразу поверить в такой коварный обман. Только обежав несколько раз и новое и старое здание, и заглянув во все двери и закоулки, мы поняли - нас жестоко обманули. Это открытие нас так потрясло, что мы о нем даже не проронили ни слова и, не сговариваясь, больше никогда не подходили к заводу. Обман после такой зимы, в которую мы, дети, выжили, казался чудовищным. Стало ясно нам, что помощи от взрослых ждать нечего, надо рассчитывать на свои силы. И тогда, - а это был уже май или начало июня, мы стали собирать траву. За эту блокадную зиму я довольно хорошо познакомилась со съедобными травами, о которых узнавала из приносимых мамой из библиотеки книг и атласов. „Косили" мы, как выражалась мама, все подряд: лебеду, щавель, мать и мачеху, крапиву, примулу, одуванчики, молодые листья березы и много, много других трав. Кстати, тогда же мама выискала рецепт вина из одуванчиков, и, спустя много лет, я его делала. Собирали и прошлогодние желуди. Сначала взялись с энтузиазмом, но потом наша компания, состоявшая, в основном, из девочек восьми-девяти лет и двух мальчиков помладше, распалась. Я же так увлеклась этими сборами, что собранной травы хватало не только нам, но и отдавали ее знакомым и маминым сослуживцам. Сбору травы способствовало и расположение нашего дома - масса пустырей, а рядом за мостом Крестовский остров, сплошь состоящий из зеленых массивов.Травное меню было обширное: из лебеды делали котлеты, крапива и щавель шли на суп, одуванчики и примулу ели сырыми или делали салат, заливая его олифой, из листьев березы настаивали чай. Не забывали и хвою. Одним словом, жизнь стала сытнее. Помню свой детский грех. Как-то принесла я из магазина полученные по карточкам соевые конфеты - коричневая сладкая масса, разделенная на узкие полоски, без бумажной обертки. Это были первые конфеты после осени 41-го года. Мама их пересчитала и, как всегда, разделила по дням. Все, что появлялось в доме съестного, находилось в буфете, который никогда не закрывался, даже в голодную зиму. Я, как кот вокруг масла, ходила около буфета, но открыть и взять не решалась. Не хотела огорчать маму. Но голодный детский ум изобретателен. Как сделать, чтобы и количество конфет осталось тем же, и все-таки полакомиться ими? Выход был найден. Надо от каждой конфетки отрезать по равному, очень маленькому кусочку, что я и сделала. Конечно же мама это заметила, но мне ничего не сказала. Так вот трагическое соседствовало с комическим.

Предпосылкой к этому было, прежде всего, решение советского правительства любой, даже самой бесчеловечной ценой, отстоять Ленинград - „колыбель Октябрьской революции", как его помпезно называет советская пропаганда. Видно не столько военные, сколько политические и престижные соображения сыграли главную роль в принятии этого решения.

Или надо было объявить его из человеческих соображений „открытым городом", как Париж в мае 1940 года перед вступлением немецких войск и в июле 1944-го года перед вступлением англо-американских войск, эвакуировав из Ленинграда ту часть населения, которой угрожали бы преследования немецких властей?

Людмила Ильинична Рославцева родилась 2. июля 1932 года в Каменноостровском районе Ленинграда. Ее отец, Илья Кириллович Ковбаса родился в августе 1906 года в селе Акимовка, Мелитопольского р-на УССР в семье, состоявшей из 16 братьев и сестер. Главой этой многодетной семьи был Кирилл Иоаннович Ковбаса, род. 1882, православный грек, бережно хранивший Священное Писание на греческом языке. Чтобы прокормить большую семью дед много и тяжело работал, занимаясь земледелием, рыбной ловлей и пошивом обуви. Заботливой матерью семейства была Марфа Тихоновна Ковбаса, рожд. в 1885 г., по происхождению украинка. В начале 20-ых годов, увлеченный романтикой тех лет, их сын Илья вступает в комсомол и уходит из дома. С большим трудом он добирается до Ленинграда, с намерением поступить учится. В Ленинграде он поступает рабочим на трикотажную фабрику „Красное Знамя", становится здесь комсомольским активистом и поступает учится на рабфак. На этом же заводе он знакомится с юной и очаровательной Ксенией. Знакомство скоро переходит в горячую любовь и судьбы их соединяются.

Это было первым, но не последним большим несчастьем семьи. 2. июля 1932 у Ксении и Ильи родилась дочь, названная очень символично Людмилой /т.е. милая людям/. Илья, делающий успешную комсомольскую и, затем, партийную карьеру, вскоре переходит работать в Обком партии Ленинграда. В старом „господском" доме на улице Пудожской ему вскоре выделяют большую комнату, где молодая семья, покинув гостеприимный родительский кров, начинает жить. Ксения Петровна в эти годы заканчивает Сельскохозяйственную Академию и в предвоенные годы начинает работать в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Илья Кириллович в эти годы поступил учится в Педагогический институт им. Герцена. . . Но в 1939 году, во времена сталинского террора, на всю семью обрушилась новая, страшная беда. Петр, брат Ксении Петровны, увлекающийся футболом и работавший шофером в Обкоме партии, был вдруг по ложному обвинению объявлен „врагом народа" и осужден Особым Совещанием НКВД. 15 лет своей жизни отдаст он лагерям Печорлага. Выйдя в 1954 г. из заключения в ссылку, он вскоре умирает. Бабушка, как мать „врага народа", была выслана из Ленинграда и умерла в ссылке. Марию, которая вышла замуж за инженера химика и проживала в Москве, преследования не коснулись. Ксению Петровну, как родственницу „врага народа", исключили из партии. Илью Кирилловича по той же причине сослали в ссылку в Мурманск, где он работал завклубом. В ссылку же вскоре добровольно последовала и жена вместе с 7-и летней Людмилой. Жилую площадь в Ленинграде, однако, удалось сохранить.

22. июня, в день начала войны, Ксения Петровна и Илья Кириллович вместе с Людмилой находились в отпуске в Ленинграде. Отца вскоре мобилизовали политработником на фронт, а Людмила с матерью осталась в Ленинграде. Впоследствии они оба переживут все ужасы голода и холода, обстрелов и бомбежек в окруженном германскими войсками Ленинграде. /Людмила подробно вспоминает это страшное время в своем очерке в „ В клещах голодной смерти"./ Чудом выжив в самую ужасную, первую блокадную зиму, их обоих летом 1942 года эвакуируют в Среднюю Азию.

Но пришла новая беда, и с неожиданной стороны! Оттуда, откуда ее никто не ждал. Илья Кириллович, находясь после фронта в госпитале, знакомится там с другой женщиной. И в конце войны, после тяжелого объяснения с Ксенией Петровной, навсегда уходит из семьи, чтобы завести новую. Следует сказать, что не только новая привязанность влияла на это, видимо, нелегкое для него решение. Но и нежелание ставит свою послевоенную карьеру под удар. Он явно не хотел всю жизнь быть связанной с сестрой „врага народа". И карьеру он действительно делал успешно. Войну окончил в чине подполковника, был советском военным атташе в Праге, адьютантом маршала Жукова, когда тот командовал Приуральским военным округом, продеканом факультета Военно- Воздушной Академии в Харькове и т.д. И всеже, кроме карьеризма, догматической убежденности и неблагородного поступка в отношении Ксении Петровны, в нем было и много положительного. Он был примерным и заботливым семьянином, лично честен и прост в быту, всегда аккуратен, подтянут и дисциплинирован, не пил, не курил и не сквернословил.Ни на кого не доносил. И все же погубил душу. Все эти хорошие качества унаследовала и Люся, если не считать увлечения курением. . .

Франкфурт/ Майн, ноябрь 1997